Как я разжирела, товарищи, стыд кому сказать. Десять лет я боролась с наползающей полнотой, голодала, срывалась. Как все-таки несправедливо устроен мир!  Нам так мало дается на цветение и так много от цветения зависит. Вот была бы у меня длинная узкая нога, мне бы и добиваться ничего не пришлось,  все само бы меня добилось… 

          А ведь сколько лет я не сдавалась! Все перепробовала, и в итоге вышла на специалиста по похуданию, Светилу Светыча, профессора с мировым именем. Что сказал профессор?  Ох, господи, ну что мог сказать профессор:  «Мышечная конституция. Организм жестко бдит, чтобы сохранить идеальный с точки зрения здоровья вес 170 см - 60 кг и дает отпор любому насилию. Его и голодом, и диетами, и таблетками – ничего не возьмет! Можно только позавидовать, -  до ста лет проживете». 
          «Вот, говорю, обрадовали. Мне б быстрее срок отмотать, а вы – сто лет. Если бы я прожила все эти сто лет в возрасте двадцати лет, и то  бы еще подумала. 
          «Ты - крепкая крестьянская баба!  - вдруг перешел на ты профессор, - на тебе,   мать, воду возить можно».

  
           И в мае, на скачках, я вдруг поняла, что я - орловский тяжеловоз. Была такая картинка в школьном учебнике:  лошадь породы «Орловский тяжеловоз». Стоит приземистая коняка с ногами, как тумбы. Есть арабские скакуны. Есть рысаки. Есть грациозные кони для конкура. Выступают, словно павы, точеными ножками кренделя выписывают. В шляпках, гривы заплетены в косы. В косах – ленты. Можно сколько угодно  морить голодом орловского тяжеловоза, но он никогда не станет арабом или ахалкетинцем. Это будет отощавшая рабочая скотина. Не красоваться ему в конкуре. Не выступать перед шейхами и виконтессами. Зато всю жизнь все на себе и везти. Сколько вытянешь, столько везти и придется.
            Алкоголя было море, я тихо напивалась и изводила дядю Адика, большого специалиста по лошадям.  

"А что делать, чтобы конь был ахалкетинцем?" 

- "Родители должны быть ахалкетинцами". 

На третьей рюмке коньяка вопросы стали экзистенциальными. 

"Почему одних назначили тягачами, подъемниками, извозчичьими лошадьми, а кому-то велено быть арабскими скакунами?" 

Нализалась с горя, как последняя шаромыжница. Обливаю пьяными слезами дядю Адика. Адик настроен благодушно, - его кобыла Алсу выиграла забег.  

- "Они, скакуны, в напряжении – выиграют, не выиграют, кто-то обойдет. Тоже, знаешь, постоянные соревнования - жизнь не сахар". 

- "Зато тяжеловоз надорвется и подохнет". 

-  "И скакун убегается, надорвется и подохнет". 

- "Но есть разница… - Слезы у меня льются рекой. Горе даже не в пяти килограммах. А в каком-то высшем запрете сделать жизнь своими руками.   Есть разница, где дохнуть – на ипподроме под Парижем, на глазах Алека Виндельштайна, или таская корм для совхозных свиней. Потом кому нужен старый тяжеловоз? Ну, кому?"

- "Самому себе нужен старый тяжеловоз. У него молодость прошла – и не обидно, до черта всего в ней было, пасется, щиплет траву – спокойная старость. А призовая кобыла – выйдет в тираж, и привет". 

- "Ничего не привет, вы сами говорили, что случка с призовой кобылой или жеребцом стоит от двухсот тысяч долларов. Вот его и держат, как генетику на ножках. А за нас, орловских тяжеловозов, копейки никто не даст. Спишут, сактируют. Ему хоть есть, что вспомнить, арабу-то. Пусть красота прошла, но она была, была!"